Книга Игра в пустяки, или «Золото Маккены» и еще 97 советских фильмов иностранного проката - Денис Горелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Грохнув монархию и растащив ее активы, от севрского фарфора до личных поваров[22], по хатам и общественным надобностям, Франция исполнилась самого подобострастного роялизма. Шаловливые байки о королевских нравах, королевских охотах, королевских прихотях и транжирстве счета не знали – причем если страны с действующей монархией норовили миф вульгаризировать (истории, как «Катька-императрица задрала подол», гуляли у нас еще при самой Катьке), у республиканцев вошло в привычку безбожное огламуривание свергнутой тирании. Сейчас тем же заняты Австрия и Россия – но французским россказням о Версалях, форейторах, стриженых кустарниках и бархатных полумасках скоро двести лет в обед: снявши голову, почти тотчас же стали плакать по парикам.
Однако обретенный в те же давние годы французский демократизм бурлил, брыкался и требовал долю – понуждая беллетристику массово скрещивать двор с народными самозванцами (оттого они так истово любят Наполеона; назовись Ленин царем и пошей себе мундир с позолотой – тоже сейчас был бы героем).
Оттого же пятнадцатый Людовик в кино и шагу не может ступить без Фанфана. Тот сваливается к нему на военный совет из дымохода, прыткой скачкой туда-сюда ломает всю диспозицию генерального сражения, спасает принцессину карету в лесу от разбойников точь-в-точь как годы спустя Шурочка Азарова в «Гусарской балладе» (конечно, шурочкины прыжки, сабельная рубка поверх кареты и скачки по театру военных действий наискосок навеяны Фанфаном). «Ну, пусть и будет пока при мне, раз уж от него никудашеньки не деться», – рассудит монарх, хотя бы в беллетристике решив историческую дилемму верхов, которые не могут, и низов, которые очень-очень хотят.
Да, Тюльпаном его вместе с дарованной одноименной брошью нарекла маркиза де Помпадур, которой не оторвали голову в революцию только из-за удачной кончины на 27 лет раньше.
Цыганка стала приемной королевской дочерью, а Фанфан, стало быть, приемным зятем, счастья баловнем безродным и капитаном Аквитанского полка – ассимилировав весь свой дворняжий напор в упрочение отжившего строя, за что советская власть его бы по головке не погладила.
«Да, но он же против войны!» – вскричали в целях справедливости мирные советские киноведы.
«А, тогда ладно», – буркнуло начальство, которому только сан велел краситься под бурбонов, а по жизни ужас как хотелось поглазеть на придворный вертеп, фаворитизм и как там настоящие монархи между собой чаевничают. В конце концов, правящий в то время Хрущев и сам, по большому счету, свалился на королевский совет из дымохода и был приближен к трону исключительно за босяцкое нахальство и авантюризм.
Франция, 1976. L’alpagueur. Реж. Филипп Лабро. В ролях Жан-Поль Бельмондо, Бруно Кремер. Прокат в СССР – 1978 (33,5 млн чел.)
Наемный хищник за гонорар чистит город от криминала. Вальяжный гангстер приручает проблемных юнцов, зовет их «Коко», а после бомбит ювелирки, расстреливая персонал и подельников: «Я не оставляю в живых никого, кто мог бы меня опознать». Подлинное название – «Охотник» – относится к обоим. И хочется верить, пути их сойдутся, как часто бывает на этой земле.
Есть у фрэнчей в актерском цеху порода усталых эрудитов с прозрачными маньяцкими глазами – так Бруно Кремер первый из них. Полон льда, цинизма и миропонимания, любим эффектными мокрощелками. В финале они с Бельмондо сойдутся гребень на гребень с «розочкой» от охлажденной шампанской бутылки – но советский прокат благоразумно хвост отрежет, и поделом.
«Твое здоровье, Коко», – скажет лощеному стюарду-психопату Бельмондо под титульную мелодию Мишеля Коломбье.
И все.
Коко теперь – ты. Спекся, голубчик.
То был классический кинематограф жестокости, напрасно не вычленяемый нашим киноведением (похоже, по причине «особых отношений» с французами). Продолговатая дура с глушителем оставляла во лбу клерка аккуратную дырочку. Сложной паутиной шпагата охранника вязали к курку направленного в живот обреза: дернешься – амба. Сыщик с оттяжкой бил коленом в живот беременную – вышибая с-под манто накладную торбу с кодеином. «Розочка» толстенного шампанского стекла втыкалась в потроха. Мягкое сожаление в глазах Кремера читалось последним приговором.
Вегетарианскому советскому экрану не хватало этой элегантности убийства – французы же держали в теме абсолютный банк, расширяя нечеловеколюбивые горизонты. Тарантиновского парада смертей никто пока не делал – но эстетизация душегубства была у них давней и уважаемой практикой. Оторопь, как от касания склизких гадов, накрыла тогда русского зрителя впервые – но лишь от незнакомства с классикой щекотания публики холодным скальпелем: ни «Глаза без лица», ни «Адский поезд», ни «Страх над городом» у нас просто не шли. Недаром главным распознавателем стиля в чужих кинотрадициях стал франкофон Трофименков – и где ж теперь его улыбка, полная задора и огня.
Кинематограф патологий нового века считает человекоглодство совершенно рядовым событием. Маньяков теперь ловят такие же отмороженные психопаты, и уже все вместе говорят взбаламученному обывателю: «Твое здоровье, Коко».
И смотрят в упор, с мягким сожалением.
Франция, 1970. L’Homme Orchestre. Реж. Серж Корбер. В ролях Луи де Фюнес, Оливье де Фюнес. Прокат в СССР – 1973 (32,7 млн чел.)
Пташки из шоу-данс-группы де Фюнеса дали обет безбрачия, но втайне пошаливают. Образовавшегося ниоткуда младенца норовят скинуть на попечение самого балетмейстера – коль уж он вздумал во всеобщего папеньку играться.
Семидесятые в европейской культуре ознаменовались окончательным упразднением каких-либо проблем. По экранам порхали рекламные стайки мимишек-танцовщиц в брючках клеш, воротниках апаш и кепках с гигантским козырьком детсадовских расцветок. Они лупали ресницами, делали канканные па и в самых зрелых возрастах изображали цветник умственно отсталых крошек. Фраза «Я монах в синих штанах, в желтой рубашке, в сопливой фуражке», опубликованная Диной Рубиной в «Юности» в повести с характерным названием «Когда же пойдет снег», как будто касалась одновременно всех женских плясовых коллективов планеты.
Мужчина на этом фоне инфантилизировался и из мюзикла почти испарился, мелькая на периферии сюжета во имя комических номеров. В «Человеке-оркестре» его швыряли на татами, гоняли по миру с барабаном и приспосабливали к кормлению младенцев из бутылочки (немудрено, что исполнитель второй главной роли Оливье де Фюнес вскоре послал кино к черту и ушел в пилоты Air France). Де Фюнес-senior дирижировал этой монашьей обителью, как детским садом благородных девиц, распределял калории, читал на ночь сказки про волка с ягненком, патрулировал после отбоя спальни ради добрых сновидений и сгонял своим пичужкам вес на велотренажере. Откуда в этой воркующей богадельне завелся младенец, так никто и не узнал, да в 70-х это было и неважно. Только старомодная Сицилия гневно интересовалась личностью отца, для передовой Франции фольклорный термин «ветром надуло» обозначал господствующий взгляд на брак и семью.
